Я начинал, потом переписывал, снова удалял... Не мог подобрать слов для того, что мы ощутили 24 февраля. Что-то мешало. Потом оказалось, что для этого не надо подбирать слов. Через полтора месяца, в апреле, Гребенщиков написал песню «Ворожба». Там все это одной строчкой.

 

И НИКАКОГО ЗАВТРА БОЛЬШЕ НЕТ.

 

Кто это – мы, которые это ощутили? Маленькая семья: я, жена, и две дочери. Мы много лет живем в Европе; точнее, в последние годы мы жили на две страны. Все большие школьные каникулы - летние и рождественские - мы проводили в России. Мы все начинали ждать эти каникулы заранее, как только кончались предыдущие. Летом ехали сначала к одной бабушке, в маленький провинциальный Н-ск, потом к другой – на подмосковную дачу.

И еще несколько недель назад, в январе, после рождественских праздников, я сидел на кухне у тещи. Работал телевизор, шли какие-то новости про военные учения на границе с Украиной, и я сказал, что на этот раз Россия нападет.

«Глупости» - отреагировала теща. «Россия никогда ни на кого не нападает. Никто не хочет войны. Зачем на кого-то нападать?»

«Ну например, чтобы пробить сухопутный коридор в Крым. Чтобы наказать. Да мало ли зачем? Просто потому, что Россия может это сделать. Тысячи танков у границы зачем-то нужны.»

«Никто не хочет войны. И уж тем более Россия. Мы всегда всем только помогали.» - отрезала теща.

 

Но когда наступило 24 февраля, мы не ожидали этого. И трудно, но потому очень важно объяснить – как мы могли не предвидеть, не ожидать этого. Мы отнюдь не наивны. И объяснение есть только одно:

Мы поняли, что случилось, сразу и целиком. Как только оно случилось, мы знали, что будет дальше. И до того, как этому случиться, мы не хотели этого принимать. Не пытались строить сценарии, моделировать это. Потому что это означало бы увидеть и пережить все заранее. Увидеть и почувствовать, как рвутся наши корни, еще до того, как давно стоявшая за дверью черная тень вышибла эту дверь.

 

Они все-таки сделали то, что хотели – отомстить Украине за попытку свободы и самостоятельности, унизить ее и подчинить. Но одно дело хотеть, а другое – осуществить. Замысел самого страшного преступления в душах кучки мерзавцев – это лишь замысел. Осуществление же этого Каинова преступления – это соучастие в нем всей страны. Это кровь, смерть и ложь в таких дьявольских масштабах, когда назад нет никакого пути, и наш мир никогда не будет больше таким, как раньше.

Мы не ожидали этого, но дальше все было ясно, страшно, и безнадежно. Мы все заранее знали. Какая именно ложь будет изрекаться мускулистыми лицами с российских телеэкранов. То, что это не будут называть войной. То, что большинство российского населения с восторженным энтузиазмом воспримет вторжение. Что любой протест против войны будет подавлен с избыточной, издевательской жестокостью. Что в России воцарился неосталинизм. И что Украина падет. Страна, которая сделала попытку свободной жизни, будет раздавлена этим огромным, тупым и жестоким монстром.

 

Февраль / начало марта

 

В ощущении безнадежности прошли первые четыре дня. Оно никуда не ушло и пребывало со мной еще много дней. Однако в какой-то момент к нему постепенно, но быстро стало примешиваться другое чувство - потребность сделать хоть что-нибудь. Жажда действия. Из нее потом и проистекли некоторые события, описанные ниже. Вот как это началось.

 

Утром в понедельник 28 февраля у меня было совещание на работе. Все еще были на удаленке после ковида, и оно проходило online. Там было человек 15 – вся наша небольшая команда, люди из нескольких европейских стран. Они один за другим присоединялись к чату, а мне казалось, что над всеми нами висит туча, и что другие должны чувствовать это тоже. Пока шла эта минута, я думал, стоит ли высказываться о войне на рабочем совещании, но наш босс Дэннис вдруг прямо спросил меня, не хочу ли я что-то сказать. То ли ему показалось, то ли он угадал, то ли он сам намеревался затронуть эту тему. Я ответил, что да, мне есть что сказать, и раз уж он спросил, я скажу это сейчас. Поскольку я русский.

Россия вторглась на Украину. Любое оправдание этого вторжения – ложь. То, что присходит - страшное преступление. Путин должен быть под судом. Я знал, что российское руководство мечтало об этом, но не ожидал, что они решатся. В этом я ошибся, но больше мне ошибаться не в чем. Я вырос в России, хорошо понимаю свою страну, и поэтому – если у кого-нибудь есть вопросы, как могла случиться такая дикая и страшная вещь, в свободное время я всегда попытаюсь дать на них ответ.

Последовало молчание. Потом Дэннис сказал, что это очень важно, что я высказался, важно для всех, тем более ведь в нашей группе есть украинка – Оксана. Не хочет ли она что-то сказать? Оксана включила микрофон, но несколько секунд не могла говорить – она плакала. Она быстро взяла себя в руки, поблагодарила меня, и сказала, что если кто-то хочет поддержать Украину, у нее есть реквизиты нескольких организаций, которые собирают для этого деньги. Дэннис попросил переслать их всем в группе. Больше никто ничего не сказал и мы перешли к рабочим вопросам.

Вероятно, я бы все равно сказал то, что я сказал, прямо на этом же совещании, в первый рабочий день после начала войны; но так уж получилось, что этого как будто ждали. Впоследствии ко мне обратились несколько из моих коллег, и я попытался объянить им свое понимание событий. Им, современным европейцам, очень трудно было понять, что происходит в России, что двигало россиянами, когда они вот так вдруг напали на соседнюю, родственную им страну. Образованные из них понимали, конечно, что такое фашизм, но западные люди всегда относились к России с наивным дружелюбием, и совершенно не ожидали этой агрессии. А ведь это классический фашизм – постепенно, целенаправленно наведенный на огромную страну военный психоз, когда люди в своей массе вдруг оказались готовы безоговорочно поддержать нападение на соседей, легко находя этому оправдание. А за ложью этих оправданий почти и не прячется все тот же истинный мотив - имперский реванш. Носители этой агрессии неоднородны. Их ядром -источником абсолютного зла - является тот тип людей, вся жизнь которых замешана на насилии: такие маются лишь тенью жизни, не могут себя найти, пока у них не появляется возможность мстить, подчинять, запугивать и распоряжаться жизнями других, в любых масштабах. Этот реванш не остановится на Украине – если удастся захватить ее, они двинется дальше, нащупывая слабину, обманывая и пугая ядерным оружием.

Это позже, после Бучи и Мариуполя, увидев разбитые в щебень ракетными ударами жилые дома, распознав животную и бессмысленную жестокость, многие западные люди захлебнутся от возмущения и перестанут нуждаться в объяснениях. Но в первые дни войны стояла тишина и растерянность. И первое действие было – думать и объяснять. Ну как, действие... попытка сдвинуть руками тысячетонный камень. Но ничего не делать было невозможно.

 

Февраль 2020. Предыстория

 

«И затеялся смутный, чудной разговор...»

Высоцкий

 

Я тогда был в командировке в Москве и вдруг решил позвонить старой знакомой, которую знал со времени своего переезда в Москву в 1995 году. Мы познакомились с ней еще в том байдарочном  походе, с которого этот переезд тогда начался. Это был когда-то значимый для меня человек – когда-то в трудный период новой московской жизни она очень поддержала меня. Наверное, я сам поддержал себя, но разговор с ней и ее братом дал мне тогда толчок, которого мне недоставало. Просто они поняли меня, а это очень важно. Вот ей я и решил позвонить после многолетнего перерыва – мы не виделись наверно лет восемь. Договорились встретиться назавтра в кафе.

Заврта было 14 февраля, в кафе висели шары и было много молодых парочек. Невозможно представить себе более неуместной обстановки для разговора, который последовал...

 

Не помню, как разговор вышел на политику – сначала мы говорили о детях и показывали друг другу семейные фотографии. Возможно, я что-то сравнил между Европой и Россией, в своей бесцеремонной манере. Не совсем помню я и дальнейшее течение разговора, но важна суть мировоззрения, которое мне стало открываться, вызывая у меня все большее изумление и оторопь.

Вначале мы заговорили про 90е годы (те самые, в которые я переехал в Москву, и на которые пришлись самые большие изменения в жизни у нас обоих). И она сказала, что для страны это были самые страшные годы. Когда страна была разрушена, поставлена на колени и на грань вымирания. Я слышал эти штампы много раз, но совершенно не ожидал услышать это от нее – тем более что это произносилось с каким-то маниакальным блеском в глазах. Но это оказалось не все: она вдруг сделала программное заявление, сообщив мне, что 90е годы для страны были страшнее и разрушительнее войны...  Мне хотелось вернуть разговор в адекватное русло, и я наконец перебил ее и спросил - о какой грани вымирания она говорит?  И как можно сравнивать 90е с войной?? Да, было трудно, многие люди должны были искать себе совершенно новые занятия, переезжать с места на место, брать дачные участки и выращивать там картошку или наоборот, в корне менять свою жизнь – но это нормально, я же сам прошел через это (пусть и не в такой драматичной степени как люди постарше). Конечно, были и люди, кто адаптироваться не мог, кто-то спился, но это тоже жизнь, и у всех был выбор. На это мне было сказано, что я говорю, как последняя сволочь... Что в 90е годы люди никуда переехать не могли, а умирали от голода там, гда находились. Помню, что в этот момент я совершенно опешил и попробовал отрезвить ее, спросив: «Таня, а ты не врешь? Где они умирали? Кому ты сейчас гонишь эту пургу? Я в 90х переехал из Н.ской области в Москву, но я еще и путешествовал, я был в Самаре, Калуге, Брянске, и мы с тобой оба были в Псковской области в походе. Я голодных-то нигде не видел. Пьяных – да, голодных не было. Кто и где умирал?»

 

Дальше я точное течение разговора помню плохо, и попробую изложить тезисно. На мой вопрос было рассказано о какой-то старушке в Рязанской области, которая прямо иссохла от голода (когда, кто видел? почему просто не накормили и не напоили ее? были слишком заняты съемками видео?) После чего Таня перешла на тон снисходительного высокомерия, ссылаясь на мою неосведомленность и напирая на то, что надо изучать мнения экспертов. Я понимал, о каких экспертах речь, понимал, что передо мной жертва какой-то пропагандистской секты, но совершенно не мог понять, как именно этот человек мог поддаться этому бреду.

Таня стала говорить о войне; посыпались уверенные звонкие цифры, но я так и не смог понять, каким образом в ее голове жертвы и лишения войны 1941-1945 года укладывались на одну доску с трудностями 90х.  Не оставила она без внимания и коллективизацию – причем делала какой-то дикий акцент на том, что не так страшны были кулаки, как кулацкие прихвостни. Это было явно из свежепросмотренной порции сектансткого варева; я сразу уловил, что «кулацкие прихвостни» это не ругательсво, а научный термин. Разумеется, репрессии были оправданы, потому что их почти и не было – в 1937 году Сталин просто стал бороться с перегибами НКВД, и практически все жертвы репрессий – это зарвавшиеся НКВДшники.

Любые мои возражения разбивались фактами, которые удивительным образом сразу подходили к любому моему вопросу. Да иначе и быть не могло – ведь Таня внимательно изучала мнения экспертов. Но все это было прелюдией. Разговор по своей дикой логике неумолимо шел к главному. И оно прозвучало.

 

Сталин – отец. Он выиграл войну. Без него страна бы пала, была бы уничтожена. Но Сталин победил в войне и спас страну. Народ не может без лидера, но лидер должен быть особенный. Он должен быть вроде полководца. И вот таким был Сталин.

Без Сталина и нас бы не было.

Но бывают времена, когда такого лидера нет. Тогда страна погружается в запустение, унижение, хаос. Расцветает предательство. И само собой, этим пользуются враги.

Я не возражал. После того, как я узнал, что Сталин – мой отец, я сидел, как завороженный. Я чусвтвовал, что это не все, что это момент откровения, и больше не прерывал. Удивительно, но это молчание было принято как должное – как будто нас связала нить некоего таинства, которому можно только внимать. И я услышал главное.

 

Она не сразу поверила. Не сразу. Были сомнения. Но наступил момент, и она поняла. Путин – это он. Избранный. Полководец, подобный Сталину. Он пришел наконец, чтобы спасти страну.

 

В течение этого дикого разговора мы часто переходили на повышенные тона, на нас с какой-то неловкостью посматривали официантки. Но теперь все было сказано. Я дослушал. Мы вышли из кафе, прошли немного по Садовому кольцу, и распрощались у автобусной остановки на Серпуховской площади.

Омерзительное ощущение от этого разговора преследовало меня и на следующий день. Мне стало легче, только когда я пересказал его сыну, и он меня понял. Как личность могла трансформироваться до полной потери критического мышления, до такого безусловного принятия лжи? Как можно принять столь безнравственное воззрение на жизнь людей, когда они низводятся до уровня муравьев в муравьиной куче? Безнравственность и глупость как-то связаны, но тут двоемыслие было доведено до какой-то достоевщины. Иногда мне начинало казаться, что это шизофрения, но я понимал, что такое упрощение – моя собственная защитная реакция. Мне так же пришло в голову, что это похоже на какую-то наследственную роль чернорясного попа в неменяющемся российском обществе, действительно столь подобном муравейнику – роль, которая дремала в ее характере, пока не была востребована, а потом проявилась.

 

В 2022 году я пойму, что омерзение и ужас от этого разговора происходили от того, что подсознательно я тогда понимал: эта зараза – не нагноение в шизофренической запутанной голове одного человека. А это чума, которая найдет благодатную почву. Что неизвестно, кто с тобой рядом – нормальный человек, или чумной. Я разговаривал с одним зачумленным из многих, не зная, что их становилось все больше. А потом те, кто казались нам фриками, оказались основой нового общества, когда оно вдруг перевернулось, как айсберг, в феврале 2022.

Так же в 2022, уже на четвертом месяце с начала войны, я посмотрю фильм «Разрыв связи», снятый о семьях, которые чума разделила на непримиримые стороны. Оттуда я узнаю, что многие зачумленные российской пропагандой ведут себя в точности как люди, попавшие под влияние секты, и что приемы, необходимые для их излечения – те же, что и при работе с жертвами сект. Но Таню никто не затаскивал в секту – она из тех, кто сами, из неведомой потребности, ищут ложь...

 

Март. Гостья из Киева

 

У нас нет родственников на Украине. Но на четвертый день войны жена вдруг вспомнила про Юлю.

Это было два с половиной года назад. В школе нашей дочери был обмен со школьниками из Киева, который организовали ее преподователи по математике (они из Харькова, но давно живут и преподают в Германии). Тогда группа старшекласников из Киевского лицея на две недели приезжала в Анину школу-интернат, а на выходные их разобрали по семьям, и одна из них, Юля, была у нас. Мы успели даже свозить ее в Альпы. Через два месяца группа наших школьников побывала в Киеве, и Аня соответственно жила там у Юли. Мы когда-то раз или два созванивались с Юлиной мамой.

Жена тут же стала искать ее номер, нашла, и в течение двух дней пыталась до нее дозвониться, но номер был недоступен. На третий день в какой-то момент пошли гудки, и Юлина мама наконец ответила. Связи не было, потому что они были в бомбоубежище. Слышно было плохо, не все было понятно и приходилось переспрашивать - похоже она и сейчас была под землей. Она сказала, что город бомбят, на улицах опасно, и что Юля три дня назад выехала из Киева и сейчас должна быть где-то у границы с Польшей. Вся остальная семья – родители и ее брат – остались в Киеве, но решили, что Юля должна уезжать. Она едет на автобусе, и чем ближе к границе, тем медленнее, на границе огромные очереди. Ехать ей некуда, ее знакомая едет к кому-то в Италию, и Юля пока с ней. Жена тут же сказала, что Юля может ехать к нам – если у нее не сложится в Италии, пусть добирается поездом сюда, и мы поселим ее у себя.

 

Говорить им было трудно из-за помех, но Юлина мама все хотела объяснить что-то еще. «Мы не фашисты», плачущим голосом повторяла она. «Поверьте, мы не фашисты!» Что мы могли возразить? Мы знали, кто фашисты. Жена попыталась успокоить ее и заверить, что с Юлей будет все в порядке, мы поможем ей, если нужно.

 

Дальше мы могли связаться с Юлей напрямую. На следующий день она уже пересекла границу, и дело пошло быстрее – она уже едет на автобусе по Словакии, и к утру будет в Италии. Едут они куда-то в Венето, то есть завтра утром уже приедут. Жить ей непонятно где. Туда она едет со своей подругой, но у людей, которые ее там принимают, вряд ли найдется место для двоих.

И вот тут мы как будто проснулись. Мы можем хоть что-то сделать. Ясно, что Юле негде будет остаться в Италии, и что она почти наверняка приедет к нам. Мы должны подготовить ей комнату.

Мы купили эту квартиру два года назад, и она у нас до сих пор не обжита. Нам нормально, мы делаем все медленно... Но Юля приедет уставшая, ей нужно будет место для ее вещей, должно  быть как можно меньше неудобств. Было утро субботы, и мы принялись за дело вдвоем с каким-то остервенением, как будто от нашей энергии зависела жизнь... Замок в ванной не запирается – я начал с него. Потом я повесил там еще один полотенцесушитель. Жена раскидала часть вещей из Аниного шкафа по другим местам – Юля будет жить в Аниной комнате. Старые детские вещи мы собрали в большой чемодан на колесиках, который я унес в подвал, заодно прихватив там баночку с машинным маслом – смазать скрипящую дверь. Каким-то образом нашлось место для вещей, которые лежали или стояли на полу со дня переезда. Мы вымыли всю квартиру. Я спустился в подвал еще раз и навел порядок и там – вдруг еще что-то нужно будет быстро туда перенести. Так мы работали часов до трех, и не могли остановиться – а что нам делать, когда мы остановимся?..

 

И Юля приехала. На следующий день, усталая, грустная и растерянная. И поселилась в Аниной комнате. Она пожила у нас недели две, а потом переместилась в Анину школу-интернат. Анины преподаватели математики собрали там около 20 детей из Киева (некоторых с мамами), им нашли место в интернате, зарегистрировали их как беженцев, и организовали для них занятия. До конца учебного года Юля приезжала к нам на выходные вместе с Аней, и оставалась в ее комнате.

Летом Юля решила остаться в Германии еще на год, нашла себе какие-то учебные курсы и переехала в другой город. Но осенью она как-то заехала в интернат повидаться с подругами, и передала нам через Аню банку меда и коробку конфет «Вечерний Киев» (это ей мама привезла, когда навещала ее летом). Конфеты мы съели за два вечера, но коробку не выбросили. Мы поставили ее в наш новый шкаф в гостинной. Она всегда будет там стоять.

 

Апрель – июль. Беженцы

 

17 марта мы приехали на немецкий вокзал Базеля (Basel Badischer Bahnhof), чтобы встретить дочь. Был слух, что там организовали какое-то помещение для беженцев из Украины – как раз на той платформе, куда нам надо, куда приходят дальние поезда. Мы как нарочно пришли чуть раньше, пошли и заглянули туда. В полутемном коридоре нас встретил какой-то дежурный, который спросил, что нам нужно. И нам вдруг стало ясно, что будет. На два следующих месяца этот зал на третьей платформе стал центральным местом нашей жизни. На следующий же вечер мы отправились туда, чтобы встречать прибывающих, помогать им разместиться, объяснять местные правила, провожать в центр приема беженцев или помогать с билетами до следующего пункта назначения. Через несколько дней я решил вести эти записи.

 

Зал для беженцев на вокзале добровольно организовали сотрудники Deutsche Bahn – они расчистили какое-то складское помещение, раздобыли сорок раскладушек и поставили два стола и несколько стульев. Они же приносили из диспетчерской горячую воду и как-то договорились с вокзальным супермаркетом о бесплатных поставках хлеба. В зале разрешалось переночевать одну ночь, после чего люди должны были либо идти в местный центр приема беженцев, либо ехать дальше. Потому что на следующую ночь зал наполнялся новыми беженцами. И первая наша задача была объяснять эти правила растерянным, уставшим людям, которые к вечеру добрались до этого вокзала из Берлина и ни слова не говорят по-немецки.

Когда мы в первый раз вошли в этот зал в качестве волонтеров, там уже было человек пятнадцать, из них половина детей. Три или четыре семьи. Почти у каждой семьи были домашние животные – кажется, было две кошки, а у одних была крыса в клетке. Кто-то уже разместился на раскладушках, кто-то сидел у стола. Большие сумки, много вещей. Кто-то растерян, кто-то уже освоился. Поздний вечер, и люди разговаривают вполголоса. Тихо плачет девочка – болит ухо. По очереди беседуем с каждой семьей, объясняем правила и спрашиваем, куда направляются завтра. Дежурному Deutsche Bahn говорим про девочку, он приносит аптечку. Потом объясняем дежурному, кто куда едет дальше – он записывает, чтобы потом распечатать для них расписание. Потом он опять вбегает  – подходит поезд, нам желательно распределиться по платформе. Это было очень нужно, как потом выяснилось, потому что в Базеле два вокзала, и многие беженцы их путали...

Этот зал, с его тусклым освещением и скудной обстановкой,  скоро стал привычен для нас, и даже стал уютнее. Кто-то из волонтеров привез две детские кроватки (помню как мы спешили, собирая их с Кристианом – начальником смены; потом в течение апреля они часто бывали обе заняты). Появилось немного игрушек и даже самокат, и кто-то догадался принести карандаши и бумагу для рисования. После этого стали появляться рисунки, причем не только детские – их развешивали на одной из стен. Я всегда подолгу рассматривал один из них - рисунок церкви с золотыми куполами и надписью детским почерком «Chernihiv – my love».

Потом, как-то осенью, когда зал был уже давно закрыт, мы все так же приезжали на вокзал встречать дочку. Всегда вечером, та же платформа. И именно осенью, когда в это время уже темно, нас охватывали те ощущения, которые врезались в память той весной. Мы узнавали запах, и нам казалось, что сейчас мы войдем в полутемный зал – возможно кто-то уже приехал...

Таких же волонтеров, как мы, было десятка полтора, почти все - русские. Почти все беженцы разговаривали с нами по-русски, а большинство разговаривало по-русски и между собой. В марте и апреле беженцев было много (до сорока за ночь), и нас не хватало. Организовали дежурство, как-то справлялись. В середине апреля поток уменьшился, в мае пошел на спад. Но приезжали даже в июле. Зал был закрыт 31го июля.

С многими беженцами не просто удалось побеседовать – им самим было нужно, чтобы с ними говорили, а не просто распечатали им расписание. Все они пережили сильнейший стресс, и трудно даже представить, как одиноко и потерянно они чувствовали себя, бросив свой дом, проехав пол Европы и добравшись сюда. Если было время, разговор начинался почти всегда. Я записал эти разговоры в сжатом виде.

 

Днепропетровская область, 4 человека, из них двое детей. 18 марта.

Говорят, что в первую неделю бомбили только военные объекты. Со второй недели бомбить стали все подряд, и в их районе стало опасно оставаться.

Выезжали через местность, где шли бои и российскую армию оттеснили. Видели сгоревшую технику и множество трупов российских солдат – их никто не убирает. Украинцы предлагали армии РФ забрать тела – не последовало никакой реакции. Стояли очень холодные дни, но скоро начнется оттепель, и эти тела начнут гнить...

 

Харьков, 4 человека, из них двое детей. 18 марта.

Один ребенок инвалид (глухота), видимо поэтому отец смог выехать из страны вместе с семьей.

Ждали до последнего, но машина была загружена и заправлена. Выехали сразу, когда узнали, что в квартиру родственников попал снаряд.

Мужчина был удивлен, что в Европе их встречают и помогают русские. Сказал, что его отец живет в Саратове, и он перестал с ним разговаривать. Они созвонились в первый же день, и отец сказал: «Потерпи немного, сынок, наши скоро вас освободят».  Когда через несколько дней сын сказал отцу, что город бомбят, на улицах гибнут люди, и что им становится опасно оставаться в Харькове, тот просто ничего не хотел слушать и отвечал: «Ты там наслушался бандеровской пропаганды». Или «Ну может это ваши бандеровцы сами вас бомбят». Ну вот, теперь их освободили. От жилья, от родного города, и от нормальной жизни. Теперь они в Базеле на вокзале ночуют.

Я вспомнил, что был в Харькове, правда очень давно. Сказал, что красивый город. Они сказали, что за последние годы он стал «в четыре раза краше». А какой там зоопарк! Что теперь будет с этим зоопарком?.. В городе большие разрушения, особенно на северных окраинах, и судьба его неизвестна.

 

Киевская область, 3 человека, из них один ребенок. 18 марта.

Семья направляется в Нант, на запад Франции. Спрашиваем, почему именно туда. Оказывается, они из Бучи – пригорода Киева, который в первые же дни был оккупирован россиянами. В тот момент было еще не ясно, что Киев удержат; мы каждый день смотрели на карту боевых действий и видели, что бронированные клещи вокруг него только-только перестали смыкаться; мы видели фотографии разгомленной и сожженной российской бронетехники из самой Бучи; и мы понимали, из какой неведомо страшной обстановки они бежали. Там решалась судьба всей Украины, но мы еще не знали, что там потом оставят после себя российские войска. Так вот, эта семья перебрались  под Киев в 2015 году из Донецкой области, когда там шли бои. Они думали, что бежали от войны, а через семь лет оказались в ее эпицентре... Они выехали сразу, пока это еще было возможно, и решили теперь ехать как можно дальше.

 

Днепропетровская область, 3 человека, из них двое детей. 20 марта.

Женщина с двумя детьми. Приехали поздно, женщина выглядит измотанной; завтра направляются в Берн, их там кто-то встретит. Мы говорим, что до Берна недалеко, и поезда ходят часто, а по Швейцарии им даже не нужно оформлять билет – пока достаточно просто показать украинский паспорт. Поэтому им можно отдыхать, отсыпаться хоть до девяти утра, а завтра их посадят на нужный поезд. Нет, женщина хочет ехать как можно раньше, в шесть утра. Ее взгляд рассеян, она едва держится на ногах, но она должна ехать дальше, как только начнут ходить поезда.

Усадили таки их за стол поесть горячего, и в разговоре выяснилось, что у женщины не двое детей, а трое. Ее старшей дочери недавно исполнилось 18 лет, и она только что вышла замуж. И не захотела уезжать, осталась с мужем в Днепре. И сейчас ее старшая дочь там. В опасности, возможно под обстрелами. А они здесь. И женщина должна довести своих младших детей до места, где их встретят. И мы понимаем, что она не остановится, пока не доедет до места. Хорошо, если на час заснет...

 

Харьков, 4 человека, из них двое детей. 20 марта.

Эта энергичная женщина (мать двоих детей), рассказывала очень живо и подробно. Накануне, 23го февраля они по традиции отмечали день Советской армии и засиделись с подругой заполночь. Поспать удалось только часа три - ранним утром они проснулись от рева самолетов, проносящихся очень низко над домами, и не могли понять, что это... парад какой-то? Учения? Через некоторое время стали доноситься звуки отдаленных взрывов.  Первые дни были только бомбардировки военных объектов, но в последних числах февраля в город начала заходить российская армия на бронетехнике и стала слышна стрельба на улицах. Со второй недели (после ракетного удара по Харьковской горадминистрации, где погибло 20 человек), бомбить стали беспорядочно и повсюду. В городе стали объявлять воздушные тревоги, во время которых они вместе с другими жильцами уходили в подвал их многоквартирного дома. Потом уже из подвала стали выходить только по необходимости – за водой и продуктами, готовить. Однажды эта женщина сварила борщ и несла большую кастрюлю в подвал. Вышла из подъезда, и тут раздался свист и грохот разорвавшегося неподалеку снаряда; она разлила на себя борщ и уронила кастрюлю в снег. Вбежала в подвал вся в борще, спереди все пальто красное. Дети, увидев ее, закричали «Мама, что с тобой?» - «Ничего, это просто борщ...»

Она рассказывала, что жители разливали коктейль Молотова для теробороны. Делалось это тоже в подвалах; люди приносили туда канистры с бензином и машинным маслом, женщины находили бутылки и разливали. Не хватало бутылок; помнит, как взяла на кухне сувенирную раскрашенную бутылку с розочками, оставшуюся от какого-то праздника и сама заполнила ее коктейлем.

Видела она и смерть – на ее глазах на улице был застрелен очередью из БТР молодой парень.

Покинули город, когда оставаться стало смертельно опасно.

  

Сумская область, 14 человек, из них 9 детей. 24 марта.

Нас предупредили, что приедет большая цыганская семья с кучей детей, и им надо будет помочь при выходе из поезда, чтобы они успели не проехали станцию, никого не потеряли, и успели все выгрузить. Не помню, как мы угадали вагон (наверное вдвоем удачно разошлись по платформе), но когда поезд остановился, я был у нужной двери, и на меня посыпались кричащие и галдящие цыганята разных возрастов. Как я ни старался навести подобие порядка, их баулы, сумки и детская коляска перегородили всю платформу, и кто-то спешаший на поезд недовольно попросил нас посторониться. Однако мы никого не потеряли и ничего не забыли, и я повел этот табор в наш зал. Там хаос продолжился. Дети постарше, хотя и помогали нести вещи, тут же рассыпались по всему залу, который был еще пуст (но мы знали, что следующим поездом приедут еще десять человек, это как минимум, и просто занимать любые койки нельзя, нужен порядок). Двое младших, на руках у женщин, орали то по очереди, то вместе. Один пацан обнаружил в зале самокат и начал на нем гонять, а потом подъехал ко мне и спросил, можно он заберет самокат с собой?

Не сразу, но постепенно из этого стал кристаллизоваться какой-то порядок. Это оказались три семьи (у одной женщины 4 ребенка, у другой 3, у третьей 2, и две бабушки). Мать четверых была совершенно измождена, ее годовалая младшая никак не могла успокоиться и орала, и женщина начинала на нее срываться. У самой старшей девочки-подростка тоже был очень усталый вид, как будто она долго не спала – было ясно, что во время их дороги ей приходилось помогать с младшими. Но остальные держались молодцом. Мы определили мальчишек с бабушками в отдельную каморку с шестью койками, застелили детскую кроватку для одного из младших; толстая Изабеллка постепенно оказалась у Наташи на руках и стала там успокаиваться. Мальчишки все не хотели уходить в свою каморку, но вдруг одна из бабушек сказала им ложиться спать, и пошла с ними, и стало тихо.

За чаем мы немного расспросили женщин. Они из сельской местности, жили в своих домах. Когда в село зашла российская бронетехника, они спрятались в подвал одного из домов. Периодически они слышали стрельбу из орудий, взрывы, и они очень боялись российских солдат. По их словам, в подвале сидели две недели, и «думали, у детей носки к ногам пристанут». Как только войска отошли от их села, они эвакуировались из своего района, и выехали из страны.

 

Харьков, 6 человек, из них трое детей. 25 марта.

Говорят, что в первую неделю бомбили только военные объекты. С первого дня постоянно были слышны самолеты, иногда отдаленные взрывы. Со второй недели ракеты и снаряды стали попадать в жилые кварталы, и частота таких обстрелов усиливалась с каждым днем.

Привыкли к звукам проносящихся самолетов и ракет. Уже в Германии их девочка, сидя в поезде у окна, сильно испугалась звука встречного поезда.

На вопрос «Могут ли Харьков взять в ближайшее время?» пожилая женщина ответила: «Нет. Наши их сейчас там подвинули и держат оборону».

 

Николаев, сестра и брат. Конец марта.

В этот день я не дежурил, и записываю с рассказа жены. Девушке было около 20 лет, ее брату – 17. Родители остались на Украине, отправив детей в Европу. Жену поразила зрелость и ум парня. Он учился в какой-то математической школе, но говорили они про войну. Этот мальчик говорил, что страшно, что столько людей погибают. Что невозможно понять, как в 21м веке люди могли с оружием придти в чужую страну, и убивать других людей, чтобы ее захватить. Да, Украина должна защищаться, да, ей обещают оружие для защиты – но это означает продолжение войны и новые жертвы, гораздо больше, чем сейчас. На вопрос -  что же делать – он сказал: «У меня нет ответа».

 

Кривой Рог, одинокий старик. Конец марта.

В чате написали, что с главного вокзала на наш сейчас приедет очень пожилой человек, который с трудом передвигается – чтобы мы его встретили прямо от вагона и помогли дойти до нашего зала. Вообще, когда приезжали старики или инвалиды, волонтеры с предыдущей пересадки предупреждали нас, чтобы мы были заранее готовы – таких людей как-бы передавали из рук в руки, и часто просили подтвердить, что человек доехал и принят. Но тут сразу было какое-то особенное внимание – даже сотрудники Deutsche Bahn уже знали про этого дедушку. Я пошел его встречать на 7ю платформу, готовясь нести и багаж и его самого.  Дедушка действительно передвигался с трудом, маленькими шагами; он выглядел крайне уставшим, но держался молодцом. У него была только сумка на колесиках, и я осторожно довел его до нашего зала.

Когда его накормили и напоили чаем, и он лег отдыхать на койку, его спросили, куда он собирается ехать дальше. «Я хочу попасть в Канны», слабым, но уверенным голосом заявил он. Почему в Канны? Он ответил, что это всегда была его мечта – поехать в Канны.

Все восприняли это совершенно серьезно. Сотрудники Deutsche Bahn составили ему маршрут от Базеля до Канн, с учетом времени на пересадки и отдых. Кто-то из волонтеров начал вызванивать знакомых, живущих на юге Франции – и нашел тамошнюю волонтерскую сеть.

Через два дня мы узнали, что наш дедушка добрался до Канн. Его мечта исполнилась – на 80м году жизни.

 

Луганская область, 2 женщины. 6 апреля.

Нам заранее написали, что у одной из женщин – рак, и она плохо себя чувствует. Вторая женщина – ее подруга. Встретили их, привели в зал для ночлега, а она тяжело, с хрипом, дышит. Оказалось, у нее месяц назад диагностировали рак эпителия горла. Опухоль постепенно растет, есть можно только жидкое, но в поездах жидкое не приготовишь. После кусочка пиццы стало хуже, а сейчас она переволновалась и ей стало трудно дышать. Сказали об этом дежурному сотруднику Deutsche Bahn. Дежурил Тимо, и в этом нам повезло. Он сразу стал серьезным, сказал, что он дипломированный спасатель, и что как спасателю ему эта ситуация совсем не нравится. Разумеется, у женщины нет никакой медицинской страховки, но это может быть вопрос жизни и смерти. Подумав три минуты, он решил вызвать скорую, причем с немецкой стороны, из Лерраха – больше шансов, что примут, все-таки вызов с Deutsche Bahn.

Вызов приняли и сказали, чтобы женщина лежала на спине, скорая едет. Мы помогли ей лечь и как могли, успокоили. Скорая приехала через 15 минут, двое (не знаю санитары или врачи) осмотрели больную, я переводил вопросы и ответы. Потом они зачем-то стали звонить в свою больницу, и в конце концов решили вести ее не в Германию, а в Unispital Basel. В больнице нужен будет переводчик. Но в скорую они меня взять не могут из-за коронавирусных правил. Я сел на велик и поехал за ними.

В больнице мы были уже заполночь.  Мне пришлось еще ждать в приемном, но больную довольно быстро куда-то укатили. Потом меня вызвали в зашторенный коридор, из которого вело множество дверей в маленькие комнаты, набитые диагностическим оборудованием. Почти в каждой каталка с больным. Меня встретил врач и провел к нашей беженке (ее звали Наташа). Последовал ряд вопросов, говорить стали по-английски, поскольку мне так проще с медицинскими терминами. Из вопросов я понял, что доктор очень опасается метастазов. Я перевел ответы, и врач попросил меня перевести вердикт. Наташу оставляют в больнице. Сегодня же ночью ей сделают МРТ верхних дыхательных путей и легких. Результат сразу же передадут онкологу, который тут же будет решать, что делать дальше.

Дома я был ровно в два ночи. А днем мы узнали от ее подруги, что Наташе сделали операцию. Так же мы узнали, что у Наташи в 15 году погиб сын, которому было пять лет... Подруга Наташи здесь оставаться не стала, вернулась в Украину. Еще через неделю мы узнали от нее, что у Наташи метастазы в легких, назначена химиотерапия, она остается в больнице. А месяца через полтора Наташа написала нам сама: ее выписали, она зарегистрировалась как беженка, и ей предоставили жилье в Базеле. Ей предстоит дальнейшее лечение.

 

Херсонская область, 6 человек, из них четверо детей. 12 апреля.

Приехали на машине. Мужчина выехал с семьей, поскольку она многодетная. Сам он моряк, поэтому говорит по-английски. Эта семья мне понравилась – очень дисциплинированные, послушные, тепреливые и дружные дети; помню умный спокойный взгляд старшей девочки. Едут в Испанию, где уже поселились в качестве беженцев их знакомые. При выезде рисковали, так как ехали практически через линию фронта - на границе Херсонской и Днепропетровской  области идут бои. На российском блок-посту их пропустили; дальше перемещались по полевым дорогам, слышали отдаленные выстрелы артиллерии, но проскочили.

Я сказал, что они первые из Херсонской области, кого я встречаю. Ведь там нет обстрелов, область была оккупирована без сопротивления. Они ответили мне, что теперь там стало опасно, и оставаться дальше было нельзя. Обстрелов нет, и сначала все было мирно. Но потом стали пропадать люди. Военнослужащие РФ отбирают машины – если видят хорошую машину, останавливают и просто говорят «Давай ключи». У их знакомых в соседнем поселке попытались забрать Ауди, стоявший во дворе дома, но хозяин сказал, что ключи в городе  - в ответ зашли в дом, забрали все спиртное, потом отошли и выстрелили из гранатомета в окно, разнесли комнату.

Я спросил, почему Херсонскую область сдали без боя. Сказали, что насколько они знают, у ВСУ не было ресурсов ее защищать – их бы уничтожили. Но у российских войск проблемы с логистикой – при продвижении войск солдаты постоянно просили у местных еду, воду, и даже горючее. Как-то солдаты попросили что-то и вошли во двор – и стали удивляться, что частный дом каменный. Женщина рассказывала об этом с презрительным недоумением: откуда же это приехали эти «освободители».

 

Херсонская область, 5 человек, из них двое детей. 19 апреля.

Приехали на машине. Выехали через Крым, причем им пришлось проехать больше десяти российских блок-постов. Пристроились за автобусом с беженцами, договорились с водителем, чтобы он говорил, что вместе едут... На каждом блок-посту у них проверяли документы и просили сигареты или еду, но без наглости - раздали всего пару пачек сигарет, да на последнем отдали две буханки хлеба. Из Крыма приехали в Краснодарский край, и дальше через все западные российские области на север, к границе с Латвией. До конца не были уверены, что их выпустят из России, но выпустили без проблем. Трудностью была только очередь автомобилей на границе – в этой очереди двигались 31 час.

Тот же вопрос: зачем уехали из Херсонской области? (ведь там даже не было боев, и она давно оккупирована­­). Ответ: оставаться было все опаснее. Пропадают люди. Россияние отбирают у местных машины. На кладбище в Новой Каховке россияне выставили охрану и не пропускают местных на похороны – пропускают только ритуальный автобус, родственников умершего высаживают. Ясно, что они тщательно скрывают какие-то братские могилы, но чьи – местные не знают. Решили, что оставаться нельзя, закрыли дом и уехали.

На вопрос, почему Херсонскую область сдали без боя, сказали, что точно никто не знает. Они подозревают сговор областной администрации с оккупантами – попросту предательство.

Напоследок они рассказали эпизод из их путешествия к латвийской границе. В Смоленской области они поздно вечером остановились переночевать в маленькой гостинице в каком-то райцентре. Девушка на ресепшен долго переписывала их паспортные данные, при этом как-то странно поглядывая на них. Потом наконец подошла к ним, чтобы вернуть паспорта, и вдруг, обратившись именно к женщине, сказала: «Я очень боюсь вас спрашивать, но все-таки хочу спросить. Что там у вас на самом деле происходит?» И уставшая с дороги женщина ответила только: «Ну вы же смотрите телевизор. Вот все, что там рассказывают – только ровно наоборот.»

 

Харьков, двое мужчин. 26 апреля.

Двое братьев-азербайджанцев с украинскими паспортами. Старшему под 60, у него инвалидность. В Харькове живут больше 20 лет, у них там свой бизнес – пекарня и магазины.

Пока ждем, что нам откроют зал, где ночуют беженцы, завязывается разговор.

Спрашиваем, как там в Харькове? Отвечают: «Страшно». Город обстреливают каждый день. Обстрелы непредсказуемы, постоянно новые разрушения в жилых кварталах.

Спрашиваем, могут ли взять город?  Нет, взять не смогут. На этот вопрос оба отвечают уверенно.

Нам открывают зал, и мы перемещаемся туда. Мужчины не ели весь день, они очень рады разведенному в кипятке роллтону, чаю и хлебу. Пока больше никого нет, продолжаем разговаривать, уже за столом. Мы спрашиваем их - зачем российские войска стреляют по жилым кварталам? «Мы сами пытаемся понять. Как будто они хотят, чтобы как можно больше людей уехало.» Но зачем? «Мы не понимаем, зачем. Еще думаем – они просто мстят тем городам, которые не могут взять. В Николаеве похожая ситуация. Но Харьков обстреливают особенно сильно. Ракетами, с самолетов. По земле подобраться не могут. Пытались много раз, выдвигались танки и пехота – так ВСУ их сразу останавливали, разбивали танки.»

Братья говорят, что скоро будет много беженцев из Харькова, Николаева, и Кривого Рога. Размышляют, когда все это закончится. Старший говорит: «Плохо, что в России люди обмануты и абсолютно не знают, что на самом деле происходит на Украине. Если бы они знали, они бы не допустили такого. Они бы встали против этого.» В ответ на это я только качаю головой: нам-то прекрасно известно, что россияне не просто ничего не знают – они и не хотят ничего знать.

Оба мужчины говорят, что нападение России вызвало ненависть украинцев на долгие годы вперед. Насколько? На очень долго, отвечает младший. Нет, лет на 15, или даже только на 10 – говорит старший. Вот увидите.

 

Львов, одна женщина. 30 мая.

В мае поток беженцев сильно сократился. Эта женщина ночевала в зале для беженцев одна. Мы спросили ее, почему она уехала из Львова – ведь там почти безопасно, и вся западная Украина наоборот переполнена беженцами. Она ответила, что в Львове не совсем безопасно. Город и его окрестности подвергаются постоянным, хотя и редким, ракетным обстрелам. Бывают слышны отдаленные разрывы, а бывает и видно, как летит ракета, как взрываются вокруг нее ракеты ПВО, оставляя в небе круглые облачка, как падают обломки. Понятно, что перехват удается далеко не всегда.

Кроме того, люди боятся, что Россия готовится опять ударить из Белоруссии и попытаться взять север и центральную часть Украины. Ходят слухи о том, что в Белоруссии накапливаются войска.

Но есть и еще одна причина, по которой люди уезжают даже с запада. Может наступить голод. Много зерна прошлогоднего урожая было захвачено Россией на элеваторах Херсонской и Запорожской областей (это кроме зерна на экспорт на сухогрузах, которые были захвачены или блокированы в портах). А посевную этого года провели как могли... не хватало топлива, не хватало людей, да и неизвестно, можно ли будет обрабатывать поля. Поэтому к осени может начаться нехватка продовольствия. Попросту, голод.

 

Мариуполь, пожилая пара. 3 июля.

Постоянных дежурств на вокзале давно нету, так как беженцы приезжают редко. Но зал для ночлега пока открыт, и иногда Кристоф в чате сообщает, что кто-то приехал и нужна помощь с переводом. Тогда кто-то из волонтеров откликается и приезжает на вокзал. Так было и в этот раз, и откликнулись мы.

Объяснив приехавшим, что к чему и как им завтра добираться дальше, мы спросили их, как это они только сейчас добрались досюда, когда Мариуполь давно взят. Они рассказали, что выбрались оттуда еще в апреле, перебрались в Россию и там больше двух месяцев жили у родственников. Потом решили, что не могут всю жизнь сидеть у них на шее, и поехали в Европу, так как знали, что там им дадут статус беженца. Может и еще какие-то причины были в этом решении уехать в чужую страну, где нет ни одного знакомого лица, без знания языка – но они об этом не упомянули... Женщина сказала только, что когда они приехали к родственникам, из их телевизора они узнали, что это их, оказывается, «освободили».

Рассказали они и как проходило их «освобождение». Две недели они скрывались от бомб и снарядов в подвале их многоэтажки. (Многие так и говорили: «Неделю сидели в подвале», или две недели,  или даже три – это значит, что они там скрывались большую часть времени, и выходили только за водой, продуктами, или чтобы послать смс, или еще за чем-то неотложным). На третью неделю, во время очередной вылазки мужчина увидел на их улице неподалеку два российских танка. Стрельбы не было, видимо улица перешла под контроль российских войск. Он спросил российского военнослужащего, что им делать. Тот ответил, что город частично освобожден, но еще идут бои, и что лучше отсюда уезжать. «Вон там» - показал он, «в нескольких кварталах стоят автобусы. Эвакуационные. Идите на автобус и уезжайте в Россию.» На вопрос, можно ли уехать не в Россию, военный ответил, что это опасно. «Можно. Но вам будут стрелять в спину.» Кто будет стрелять в спину, он не уточнил. Переспрашивать не стали, и через день были в Ростове.

 

Буча, пожилая пара. 10 июля.

Снова заранее стало известно, что приедут двое пожилых людей, и один из них плохо ходит. Кто-то из их родственников уже живет в Швейцарии как беженец, Базель – это их конечный пункт, здесь они собираются регистрироваться. Мы поехали их встречать на вокзал.

Мужчина, хотя и молчаливый и какой-то сдержанный на вид, сразу представился: «Сергей» и протянул мне руку. Лет 60, ходит небыстро, опираясь на трость. Вообще на вид очень интеллигентная пара – Сергей чем-то напомнил мне Гошу из фильма «Москва слезам не верит», а его жена Света (на вид несколько моложе) показалась мне учительницей. Пока мы шли с ними по перрону до зала, где ночуют, выяснилось, что они из Бучи. Вот прямо оттуда. И почему-то они уехали сейчас, когда Киевская область и весь север Украины давно освобождены от российских войск, а многие беженцы даже возвращаются обратно.

Раз такое дело, было не избежать разговора. И после того, как мы все объяснили, помогли им разместиться, Тимо принес горячую воду и они сели пить чай, я спросил. Почему они уехали сейчас?

Отвечала в Света, Сергей лишь иногда вступал в разговор, чтобы что-то поправить или дополнить.

Уехали они потому, что их нервы больше не выдерживали воздушных тревог и пролета ракет. А ракеты летают над Киевской областью, до сих пор. Их слышно и видно, но совершенно невозможно понять, куда будет удар, и поэтому привыкнуть к ним невозможно... К артиллерийским дуэлям, к выстрелам из танков, даже к вою и разрывам Градов можно привыкнуть – и в свое время они привыкли и адаптировались к этому; можно по звуку конкретного орудия вычислить, куда оно бьет, будет ли повторный удар и когда. С ракетами это невозможно, и привыкнуть к ним они так и не смогли. Кроме того, их дом находится внутри треугольника Гостомель – Буча – Ирпень, и когда начиналась воздушная тревога, вой сирен доносился до них сразу с этих трех точек. В какой-то момент они решились, заперли дом и уехали.

 

Тогда я сказал, что не могу не спросить – правда ли все то, что писали про Бучу, которая стала именем нарицательным. И если это правда, то почему и зачем российские войска так зверствовали там. Она просто ответила: да, все правда.

Почему они зверствовали и убивали? От безысходности. Потому что они боялись. Эти российские солдаты были в основном очень молодыми, это были мальчишки, и они боялись.  Они чуствовали себя загнанными в ловушку. В их взглядах была какая-то затравленность. Стреляли они, конечно, не в каждого человека. На улицах жители гибли в основном из-за мобильных телефонов. На мой немой вопрос Света пояснила: оккупанты боялись людей с телефонами, и часто стреляли по ним на поражение, без предупреждения. Человек с телефоном может быть шпионом, он может корректировать огонь, он может передать информацию ВСУ. Так и погибали поначалу – вышел человек зачем-то, а тут ему позвонили или пришло сообщение, и он достал телефон.

Более того, из-за телефонов погибали и дома. Поначалу никто не подозревал, какую опасность таит включенная геолокация в смартфоне. Были случаи, когда россияне прицельно били по частному дому из орудия. На своем оборудовании они видели скопление мобильных телефонов в одном доме поблизости, и боялись, что это ВСУ. На самом деле это несколько человек собирались в подвале частного дома вокруг генератора, чтобы зарядить телефоны (света же не было)... Это потом уже люди поняли, какая опаснось исходит от мобильников, научились отключать геолокацию, и вообще стали включать телефоны лишь на минуту, чтобы отправить смс «Я в порядке».

Убивали также людей, нарушивших комендантский час. Так погиб муж их соседки – задержался на улице. Тела застреленных никто не убирал, и он так и остался лежать у бордюра. Соседка знала, что он погиб. Позже, когда жители нескольких домов с их улицы решили перейти в подвал школы, они шли вместе, видели его тело, но женщина побоялась подойти к нему.

Был еще некий охраняемый периметр – четырехугольник улиц, внутри которых, видимо, находился штаб оккупантов. Туда нельзя было приближаться, но этого никто не объяснил. Кто-то из жителей мог погибнуть только из-за этого.

 

Вообще россияне воспринимали местное население крайне настороженно и враждебно – они всего боялись. Видимо, до них действительно довели план взять Киев за несколько дней, они везли парадную форму, и для них стало шоком, когда их колонны попали в Буче под кинжальный огонь. Та улица, которая вся была заполнена разбитой и сожженной российской техникой, называется Вокзальная. Ее фото тогда разлетелись по интернету, дав хоть какую-то надежду в кромешной тьме... Света сказала, что россияне в течение часа обстреливали памятник воинам-афганцам, видимо плохо различая его в визиры и думая, что ведут бой с настоящей БМП. Они пришли туда, не готовые к сопротивлению, и совершенно не ожидали, что их там ждет. А их ждала Вокзальная улица в Буче, месяц страха, который испытывает вор, которого застали на месте преступления, и позорный отход с гибелью всех, кто отстал.

Пока сидели в подвале (сначала своего дома, потом школы), Света вела дневник. Может быть, потом удастся его прочитать...

 

Утром следующего дня я сам проводил Свету и Сергея в центр приема беженцев (во-первых, из-за того, что Сергей ходит с тростью, а во-вторых я хотел убедиться, что их примут там в воскресенье). Я помог им заполнить анкеты. Когда мы уже почти заполнили их, в конце оказался пункт «Участие в военных действиях», и Сергей попросил поставить там «Да». «Афганистан», коротко пояснил он.

 

10 апреля. Митинг в Леррахе

 

На этот день во многих городах Германии были заявлены автопробеги против «дискриминации русского населения». Бесстыдная наглость этой формулировки сама по себе служила паролем и для своих, и для чужих – всем понятно, что это акция за войну на Украине и в поддежку России, которая эту войну ведет. А «притеснение русского населения» - это для немецких простаков в городской администрации, чтобы они выдали разрешение.

Во Франкфурте автопробег не разрешили  - сказали прогуляться пешочком. Но в Леррахе развод простаков удался. И уже за несколько дней до события в русском магазине «Сибирь» задешево продавали георгиевские ленточки и российские флаги – откуда-то они вдруг взялись в ассортименте.

Одновременно в Леррахе были заявлены два других митинга: один в поддержку Украины на окраине Лерраха и другой против автопробега (ну и тоже в поддержку Украины) в центре города. Почему-то мне сразу захотелось посетить митинг против автопробега. Кто-то сказал мне, что этот митинг был заявлен немцами – то есть часть немецкого общества возмущена этим автопробегом. Если бы я свободно говорил по-немецки, я бы даже высказался там. Я бы сказал... дальше моя мысль начинала вертеться вокруг того, что я мог бы сказать, если бы говорил по-немецки уверенно.

 

В воскресенье, за полчаса до митинга я взял паспорт, сел на велосипед и поехал в Леррах. Приехал точно к началу. Там было человек полтораста-двести – меньшая часть явно украинцев (с  флагами, да и по лицам видно), большая часть местных бюргеров. Организаторы налаживали микрофон, и глядя на это я понял, что сейчас я совершу непоправимое. Ведь нельзя выступать – могут сфотографировать, запомнить, в толпе может оказаться какой-нибудь русский патриот. Тогда хана. Но намерение, видимо, дозрело до необратимой стадии независимо от меня. Я уже знал, что скажу.

Митинг открыли и дали слово украинской девочке лет четырнадцати – беженке. Она по-немецки сказала подготовленную речь. Благодарила немцев за помощь беженцам, просила поддержать Украину... я вроде слушал, но в этот момент 99% информации поступало ко мне через глаза – я внимательно разглядывал толпу. Обращаться надо будет вот к этим людям. Когда девочка закончила и слово взял второй оратор, я начал обходить толпу и пробираться к микрофону. Второй оратор, кстати, заговорил о про-российском автопробеге. Он говорил близко к тому, что хотел сказать и я, но я хотел сказать это по-своему. Я подобрался к организаторам, переложил паспорт из рюкзачка в карман куртки, и спросил их, можно ли мне выступить. Мужчина и женщина посмотрели на меня с тревогой. Потом сказали, что выступить можно, если это... ммм... в позитивном ключе. Они явно опасались провокации от русских; я кивнул и уверенно ответил, что да, я скажу в позитивном ключе. Они добавили, что конструктивная критика вполне допустима... Я заверил их, что критика будет только конструктивной. Тут как раз предыдущий договорил. Я взял у него микрофон. Оглядел толпу и сказал: Hello. Микрофон работал. И я сказал:

«Я извиняюсь за то, что мой немецкий далек от идеального. Это потому, что я русский. Да, я из России, из Москвы». Тут я достал из кармана кроваво-красный российский паспорт и высоко поднял его.

«Разумеется, я против этой войны. Иначе я бы не пришел сюда. Но я хочу попросить не фотографировать меня. Потому что то, что я сейчас скажу, может поставить меня в смертельную опасность.»

Я сделал короткую паузу. Люди слушали. Я не испытывал ни малейшего дискомфорта. Злоба сделала задачу очень простой.

«Прямо сейчас здесь неподалеку происходит, как вы знаете, автопробег, организованный моими соотечественниками и разрешенный немецкими властями. Автопробег за что?.. Или против чего?.. Против... ди-скри-минации русского населения!» (слово дискриминация я произнес с трудом, потому что оно длинное, но так и было задумано).

«Я русский и я живу здесь больше десяти лет. Оба моих ребенка ходят в немецкие школы. И за все эти годы я не видел, не слышал и не почувствовал ни малейшей дискриминации! Потому что ее нет!» Здесь меня в первый раз прервали аплодисментами, самыми длинными. Я не спешил, дал дохлопать.

«Тогда против чего же... этот автопробег??? Или за что он?» (многоточие тут означает слово «блядь», которое я произнес про себя, но так, что оно явно присутствовало). «Этот автопробег – за войну! Он – в поддержку войны, которую Россия развязала против Украины! Россияне, которые получили на него разрешение, солгали, сознательно обманув немецкие власти. И теперь они разъезжают вокруг Лерраха на своих машинах, правда без Z, но с российскими флагами – демонстрируя свою поддержку войны!»

Аплодисменты.

«Я хорошо знаю своих соотечественников. И хочу сказать, что немецкие власти, к сожалению, были обмануты ими. Предлог, который используется для легализации этого автопробега – абсолютно фальшивый. И это нельзя было разрешать.»

Аплодисменты.

«В заключение, я хочу обратиться к немецким гражданам. Все эти годы Германия покупала у России нефть, газ, уголь. Сейчас стало ясно, что это было огромной ошибкой. Россия использовала эти деньги, чтобы вооружиться, и теперь напала на Украину. Такого больше не должно быть. Не покупайте нефть, газ, уголь у Путина. Вот все, что я хотел сказать».

 

Я отдал микрофон и вернулся в толпу – почему-то туда же, где я сначала стоял. После меня выступали немецкие граждане, но слушал я уже вполуха, машинально продолжая разглядывать толпу. Людей стало больше – почти вся площадь занята. Один немец сменил другого у микрофона; он заговорил про то, что правительство Германии делает слишком мало, чтобы остановить российскую агрессию. Потом вышел еще один, и стал говорить про толерантность, что нельзя ничего запрещать; стоящий недалеко от меня бюргер вдруг прервал его выкриком «Что вы хотите этим сказать?» Тот пытался продолжать в том же духе, но его опять прервали: «Это пустые слова! Говорите по существу!» Значит, здесь действительно собрались люди, возмущенные наглостью и ложью русских. И этих людей немало.

Я собрался уходить и двинулся было к велопарковке, но кто-то взял меня за рукав. Пожилой немец. «Не хотите ли выпить кофе с нами?» Подумав секунду, я поблагодарил его, и мы пошли к веранде на углу площади. Там за столиком сидела его жена. Давид и Кристин, представились они. Давид – врач-психиатр. Он сказал мне, что хорошо понимает меня, но хочет объяснить мне, почему автопробег не могли запретить. У них свобода слова и собраний. Каждый должен иметь возможность выражать свое мнение. Я возразил, что нацистские демонстрации в Германии запрещены, да и в этом случае символ Z тоже не разрешили. Он сказал, что заявленная цель российской демонстрации была другая – против притеснения русских. Эта цель может казаться нам фальшивой, но они могут искренне считать это своей целью. Например, есть демонстрации за защиту окружающей среды, а есть – за защиту экономики, против излишних мер по защите от выбросов парниковых газов. Люди, считающие эти меры излишними, искренне заблуждаются – они просто не понимают масштабов климатической катастрофы – но мы не должны затыкать им рот. Я ответил, что это очень хороший пример, потому что необразованные люди действительно не понимают масштабов катастрофы, но именно поэтому они имеют право высказываться. Однако россияне с автопробегом не заблуждаются – они сознательно и цинично лгут, заявляя фальшивую цель своего сборища, и по факту им разрешили массовое шествие в поддержку войны, что ничуть не лучше чем фашистский шабаш с факелами. Этот разговор продолжался довольно долго, и мне трудно было его поддерживать (мой немецкий действительно ограничен). Митинг меж тем закончился, но часть людей осталась на площади, и вдруг я увидел нашу знакомую Лену. Это она и еще несколько наших волонтеров пришли сюда с другого митинга. Я и так был рад ее видеть, а тут ее появление было еще и кстати – Лена очень общительный человек, и по немецки говорит гораздо лучше меня. Я махнул ей рукой и она подошла к нам.

Лена знает реально всех. У нее с Давидом и Кристин сразу нашлись общие знакомые, а потом они вспомнили, что даже встречались лично на каком-то концерте. Я сообщил ей, что я тут произнес речь, и вот что мы обсуждаем. Лена рассказала нам, что видела она. Она была на другом митинге в поддержку Украины, и видела этот русский автопробег. Потому что он стартовал примерно в том же месте – у обходного шоссе. И Лена очень живо, на отличном немецком рассказала, какие наглые, глумящиеся рожи высовавались из автомобилей и что они орали. Мне-то это было не нужно рассказывать – я еще с позднего детства понимал, какая душевная муть может скрываться за орковскими рожами русского быдла. Но ее рассказ произвел большое впечатление на Давида и Кристин. В конце концов Давид меня удивил. Он сказал, что толерантность толерантностью, но в конце концов просто хочется метнуть в эти машины коктель молотова. Я даже хлопнул его по плечу. Свой человек, ты у нас еще захочешь странного.

Потом были еще разговоры, Давид сказал про беженцев, что у многих из них начнется депрессия через полтора-два месяца, и спросил, как быть с переводом, который неизбежно потребуется психологам и психиатрам. Мы сказали, что пока ничего не знаем, реагируем по мере поступления проблем, и пока наша помощь ограничена дежурствами на вокзале. Потом мы еще сидели с Леной и ее мужем Андреасом – тот был мрачен, поскольку видел автопробег своими глазами. Говорили и про ситуацию на войне – что Россия потерпела поражение под Киевом, и появилась надежда что Украина выстоит, но Россия сейчас бросит все силы на Донбасс, чтобы полностью овладеть им к 9му мая. И тут я выдал Андреасу сакраментальную фразу, увенчавшую все мои немецкоязычные высказывания этого дня: «Es wird wie ein Sieg gefeiert, aber wie eine Niederlage erinnert». Они отпразднуют это как победу, но будут помнить, как поражение. Даже если после полной оккупации юго-восточной Украины будет перемирие, оно будет недолгим. Россияне переждут несколько лет, чтобы накопить силы, и обрушатся на Украину снова. Они не отступятся, пока не уничтожат всю Украину. Ибо весь смысл их войны – отомстить. За выбор свободы, за то, что посмели сорваться с поводка, за Путин-хуйло. А такая месть не может быть исполнена частично.

 

Конец июля. Похороны в Н-ске

 

Мама рассказала мне, что вчера в их доме хоронили кого-то, кто погиб на Украине.

Она не сразу поняла, что это похороны. Утром под окнами пятиэтажки проехала к первому подъезду необычная легковая машина – очень длинная. Мама бы не обратила на нее внимания, но машина развернулась, и через пять минут отъехала от того подъезда и остановилась прямо под окнами. Там она простояла час. Потом опять сдала назад, и тут мама поняла, что это похороны – у первого подъезда молча стояли люди. Вынесли гроб; его несли шестеро рослых мужчин в гражданском. Из подъезда вышел кто-то еще, и вынесли портрет погибшего в черной рамке – еще довольно молодой человек со строгим взглядом (летчик, почему-то подумала мама). Гроб погрузили в машину и она отъехала. На дорожке кто-то разбросал темно-красные цветы – как капли крови.

Это были необычные похороны. В нашем маленьком городке мама никогда не видела катафалк на базе Мерседеса – у нас там обычно ПАЗик приезжает... Она поняла, что тело привезли откуда-то издалека, возможно из областного центра. Привезли, чтобы семья могла попрощаться.

Через месяц соседка рассказала маме, что знала погибшего. «Очень хороший человек, порядочный», сказала она. «Только в деньгах семья нуждалась, вот и пошел по контракту». Она же сказала, что на Н-ском кладбище таких могил уже шесть. Одна на десять тысяч населения, значит... И это только те, чьи тела оттуда вернули.

 

Август. День рождения

 

Это и всегда был трудный день. И грустный. Я никогда не любил его; к тому же так сложилось, что много лет я встречал этот день один, вдали от семьи. Так было и в этот раз – я уже вернулся из отпуска, а семейство еще было в Литве и как раз сегодня перемещалось из Игналины в Палангу.

Скоро полгода с начала вторжения России на Украину - полгода кошмара, который (уж так мы устроены) останется для нас кошмаром, пока не прекратится война. К тому же скоро День Независимости Украины, и в любой момент может случиться что-нибудь отвратительное в виде особо жестокого ракетного удара. Так что ничего хорошего от этого своего дня рождения я не ждал.

Часов в 10 утра пришло поздравление, от которого я тоже не ждал ничего хорошего. Оно пришло по Вотсапу от моей знакомой из Москвы, назовем ее Таней. Я не общался и не переписывался с ней с новогодних праздников, а после начала войны не было никакого желания общаться, так как подозревал, что не о чем. Но после поздравления стоял вопрос: «Как поживаешь?». Раз спрашивает - я решил ответить. Привожу этот диалог как есть, с некоторыми комментариями.

«Невозможно ответить в двух словах. Надо было эти полгода вести дневник.  Трудно объяснить. Такая образовалась пропасть. Ну скажем так: ты смотрела эпизод Масяни номер 162?»

Последовало молчание на полчаса, после чего она ответила: «Посмотрела.»
«Ну вот так я себя чувствую с первого дня, полгода назад. Я ни разу пока не пытался ни с кем спорить или кому-то что-то объяснять.»

Ее ответ не содержал никакой реакции на то, что я пытался рассказать о себе, поэтому показался мне совершенно холодным: «Смысл спорить? Ты в Европе?»
Я попытался продолжить: «Есть люди, которые испытывают такой же ужас и гнев - их я сразу чувствую.
Да, в Европе, и на каникулы не ездили в Россию.»
Ответ: «Понятно. Я тоже не склонна спорить и что то обьяснять. Предпочитаю человеческие отношения политическим.»
Я: «Нет никакой политики в том, что случилось. А что ты чувствуешь?
Ответ: «Война добра и зла идет постоянно, сейчас особенно остро.»

Во как, оказыватся...
Я: «Для тебя ничего не изменилось?»
Ответ: «Изменилось. А для тебя что изменилось?»

Пауза. Мне уже все понятно, человек будет увиливать от ответа, как с ним ни говори. Но я не люблю, когда разговор прерывается. И пока я пишу ответ, от нее приходит еще одно сообщение – шедевр трусости и равнодушия:
«Мы знакомы с тобой много лет. Давай не будем ссориться. Хорошего тебе ДНЯ!»

Я: «Я отвечу прямо. Не люблю прерывать разговор.  Моя страна погрузилась в фашистский угар. Люди не просто поверили отвратительной пропаганде, но оказались рады ей верить. Страна стоит по щиколотки в чужой крови, в полном равнодушии не замечая этого, и вполне забредёт туда по колени. Для меня это огромное изменение, жизнь уже не будет как прежде.
Хороший день настанет, когда закончится этот кошмар и хотя бы перестанут гибнуть люди.»

Это бессловесное существо ничего не ответило мне, и перестало для меня существовать. Но неприятное, холодное ощущение осталось от такого разговора. Потому что то равнодушие, с которым эти люди пережевывают жвачку оправданий войны, только что напрямую коснулось меня, как скользкой чешуей.

 

Но было и другое поздравление, о котором важно упомянуть именно в этот день. Вечером я сам позвонил маме, и она сказала: «Что тебе пожелать? Конечно, я желаю тебе всего самого хорошего, и прежде всего здоровья. Но в такое время... Я желаю тебе победы. Тебе и всем нам.»

 

Конец августа. Из новостей

 

В новостных каналах вдруг прошла информация, что против актрисы Кристины Асмус завели административный протокол по статье о дискредитации российской армии; ей грозит штраф. Асмус очень публичная персона, собственно основным ее занятием всегда был самопиар, и журналисты смогли найти только одно ее высказывание о войне. 24 февраля  она написала в Инстаграме одну строку: «Страх и боль. Молю, остановите все это».
Казалось бы, о чем тут говорить. Статью «О дискредитации российской армии» спешно ввели в марте, и применили ее уже сотни раз – против журналистов, эстрадных певцов, правозащитников, нескольких муниципальных депутатов, которые рискнули публично высказать хотя бы намек против вторжения, и против сотен людей, которые в марте еще решались выйти на улицу с плакатом «Остановите войну» или просто рисунком голубя.

Но Асмус... Я считал ее совершенно никчемной. Из актрис, снявшихся в двух-трех пошлейших фильмах, которые через месяц забудут даже те, кто их посмотрел; из тех, кто вынужден постоянно напоминать о себе в Инстаграме. Я перечитывал эту новость, пытаясь понять, как же так? Многие известные актеры промолчали; другие, кто в верноподданническом порыве, а кто по природной мерзости души высказались в поддержку войны; но самое ужасное, что большинство (не актеров, а вообще людей в России) восприняло вторжение на Украину с полным равнодушием – в их жизни не изменилось ничего, в их душах ничего не дрогнуло. А она, оказывается, пришла в ужас. «Страх и боль. Молю, остановите все это».

Это нормальная реакция Человека, который чувствует боль других. В первый же месяц самое страшное и гнетущее впечатление от войны было то, как мало в России осталось Людей. Публичные персоны извергали с российских телеэкранов низость за низостью, и когда какой-нибудь обласканный эстрадный певец вдруг призывал не травить уехавших из России артистов, мы уже это воспринимали с благодарным удивлением и какой-то боязнью разочароваться потом в этом человеке – так редки были проявления обычного здравого смысла и простой человечности.

То, что россияне в своей массе почти поголовно не способны к самостоятельному мышлению, известно давно, но в данном случае не в этом дело. Как оказалось, у них огромная проблема с эмпатией – невероятно большое количество людей лишено и ее тоже, они попросту черствы. Кристина Асмус оказалась уродом в этой российской семье – ее сострадание в тот ужасный момент перевесило все, и она выплеснула то, что почувствовала. Спасибо ей.

 

Начало сентября. Из новостей о контрнаступлении

 

Контрнаступление ВСУ на правом берегу Херсонской области началось уже неделю назад, но пока трудно понять, есть ли у него успехи. ВСУ действует в режиме информационной тишины – даже о 100% освобожденных населенных пунктах они заявляют с двухдневным опозданием. Что правильно. Российская информационная машина всегда врет, поэтому оттуда почерпнуть ничего нельзя. Однако вдруг начали поступать странные обрывочные сообщения из Харьковской области.

 

6 сентября. Во многих российских новостных каналах (в том числе, у так называемых военкоров) появился совершенно одинаковый текст: «Никакой паники нет. В Балаклее стояли в основном мобилизованные. Сейчас в Балаклею идут резервы. Работает ствольная и реактивная артиллерия. Активно работает авиация.» То есть пока ясно только то, что в Балаклее, занятой российской армией еще в марте, какой-то серьезный и неожиданный замес, вызвавший панику. От ВСУ никакой информации нет.

 

7 сентября. Военкор Котенок (один из самых популярных российских Z-военкоров) к концу дня сообщил следующее: «Нанесен ракетный удар по огромному скоплению техники и живой силы ВСУ, которое было собрано для штурма Балаклеи. Удар был нанесен 40 ракетами «Калибр». Враг понес непоправимые потери». Тут следует заметить, что «Калибр» - штучный товар, он предназначен для точного поражения объектов, а никак не для стрельбы по площадям. Больше 8 «Калибров» за день и не выпускали никогда. Я напрягся лишь на секунду, потом посмотрел украинский сайт. От ВСУ никакой информации нет. Через какое-то время Котенок удалил этот пост.

 

8 сентября: К середине дня пошли однотипные сообщения от многих источников, в том числе от того же Котенка. Суть: «То, что наши части в Балаклее окружены – это ложь! Вывод наших боевых соединений осуществляется по надежному коридору...»

К вечеру ВСУ подтвердили взятие Балаклеи.

Как бы это выразиться?.. Что это за люди? Что движет ими, когда они так безудержно лгут? А ведь это именно те, кто мечтал об этой войне; это они являются движущей силой этого страшного зла. Украина воюет с огромной ордой тупого вооруженного скота.

 

9 и 10 сентября: Все наше внимание приковано к Харьковской области. ВСУ скупо сообщают о взятии отдельных населенных пунктов, но они делают это только тогда, когда они в них уже закрепились и полностью контролируют. Между тем ясно, что события гораздо стремительнее – сообщения от российских Z-военкоров поступают каждый час, и они полны разочарования  и растерянности. 9 сентября ВСУ оказывается уже недалеко от Купянска, который на 30 км восточнее Балаклеи. Утром 10 сентября становится ясно, что ВСУ взяло Купянск, тем самым перерезав железнодорожное снабжение Изюмской группировки; после этого в постах военкоров начинает мелькать слово «катастрофа». Днем 10 сентября появляются слухи о выводе войск РФ из Изюма, вечером появляются фото бойцов ВСУ на въезде в город. Ясно, что происходит стремительное, тщательно спланированное и пока успешное наступление ВСУ, нацеленное на освобождение Харьковской области и уничтожение Изюмской группировки, которая с севера угрожает Славянску и Краматорску. Ясно, что российские войска отходят в спешке, бросая технику и боеприпасы, что много солдат попадает в плен. Появляются сообщения о выводе соединений РФ из Изюма, слова «катастрофа» и «развал фронта» становятся лейтмотивом. И все это время на официальных российских новостных каналах по прежнему нет никакой информации, как будто на фронте ничего не происходит. В Москве день города, Путин открыл новое колесо обозрения и спортивный зал. Только совсем под вечер минобороны РФ заявляет, что производит в Харьковской области перегруппировку войск.

 

11 сентября: Финал. Еще утром ВСУ подтверждает, что заняли Изюм; над городом поднят украинский флаг. К середине дня ВСУ входит в Великий Бурлук, и становится ясно, что ВС РФ выводит свои войска из всех районов Харьковской области, кроме полосы восточнее реки Оскол. Их фронт рассыпался, и разрозненные войсковые соединения можно спасти только отступлением. Изюмская группировка больше не существует. Войска РФ отодвинуты от Харькова на севере до границы, и они больше не смогут обстреливать Харьков из артиллерии. Почти вся область освобождена.

 

К этому контрнаступлению было приковано внимание всей Украины; с некоторым запозданием за ним следовали все крупные новостные агентства мира.

Российские обыватели о нем даже не знали – в новостях им сказали только про перегруппировку войск. Они бы и дальше ничего не узнали, если бы новости не распространялись в интернете. Только когда стало ясно, что российским войскам нанесено быстрое и унизительное поражение, эта тема появилась и в телевизоре, в виде обсуждений на шабашах, которые там называются «политическими ток-шоу». И вот здесь важнее всего реакция тех, кто разжег эту войну, пассионарных носителей абсолютного зла. Ниже я дословно привожу текст, опубликованный все тем же военкором Котенком 11 сентября:

 

«В 2014 г. ополчение Донбасса не зря подняло над головой флаг со Спасом Нерукотворным. Уже тогда мудрые люди понимали, с чем мы столкнулись. Третий рейх — это сатанизм плюс танковые колонны.
Похоже, что и в 2022 г. в Российской Федерации не до конца поняли, что творится на Украине. Беда под Балаклеей дала еще один урок. Нацисты и сепаратисты просто так не сдадутся. Любое миндальничание с ними приводит к плачевным результатам, тем более, что за их спинами всегда находятся те, кто их будет постоянно науськивать, ибо нечисть не терпит Россию — подножие Престола Пресвятой Богородицы. Нечисть жаждет нас сожрать полностью.
СВО уже канула в прошлое. Для успеха Русской Реконкисты надо переводить экономику на ВОЕННЫЕ РЕЛЬСЫ, СРОЧНО УКРЕПЛЯТЬ АРМИЮ, вывести общество из летаргического сна, в котором оно просто не замечает войну как войну, окоротить «пятую колонну» и окончательно объявить, что Донбасс, Новороссия, Запорожье, Херсон, Харьков — это русская земля. И ее отдавать нельзя.
И да поможет нам Спас Святой!»

 

Я привожу это текст полностью, без изменений, ибо из него нельзя выкинуть ни одного слова. Он вызывает неловкость и отвращение, но отворачиваться от него нельзя. Они действительно вот так думают. В каше, которая варится в их головах, действительно легко сосуществуют защита русскоязычного населения и Русская Реконкиста, летаргический сон и Нерукотворный Спас (или вилкой в глаз...) Им дали отпор и наваляли по шее, и они не стыдясь говорят, что зря миндальничали - наверное, проявляли неуместную мягкость, когда равняли с землей Мариуполь. Нет ни одного подлого выверта сознания, на который они не пошли бы, чтобы оправдать собственную жестокость и трусость. Суть этих людей – полное отсутствие любви и непреодолимый страх и ненависть ко всему, чего они не могут понять. И эти люди никогда не раскаются. Даже если они будут полностью побеждены, разгромлены и повсеместно осуждены, у них никогда не хватит духа и человечности сделать хоть шаг назад и признать, что хоть в чем-то были неправы. Они будут так же уродливо увертываться от правды, до конца.

 

PS. Вечером 11 сентября российские войска нанесли ракетный удар по ТЭЦ-5 в Харькове. Из-за разрушений весь миллионный город и несколько районов области остались без электричества. Это был прощальный жест России, которую выгнали из-под Харькова. Образ ее действий прост и предсказуем. Это та страна и те люди, которых мы так хорошо знаем.

 

Октябрь. Разрыв связи

 

Не все это происходило в октябре. В глухую стену мы уперлись с самого начала.

Я помню, что в первые дни войны у меня не было никакого желания общаться ни с кем в России. Моя мама была в таком же ужасе, как и я сам, но мы говорили скупо и как-то тихо. Не о чем говорить, когда гибнут люди, и Украина защищается из последних сил, но падет; все мы бессильно читаем новости, но ничего не можем сделать. Что касается знакомых и бывших коллег в России – я понимал, что могу наткнуться на поддержку войны или просто равнодушие со стороны кого угодно, и не было никакого смысла вскрывать это минное поле.

 

Свой маме жена позвонила сразу же, утром 24 февраля. Это был совершенно естественный порыв, она звонила в ужасе от происходяшего - но чуда не случилось. Теща была совершенно спокойна. Поговорили плохо. Через три дня созвонились опять, и тогда жена прямо спросила ее - как она может поддерживать все это? Тут в ответ она услышала только пересказ мантры про фашистов, которые угнетают мирный Донбасс. Стало понятно, что теща ничего и не знала о происходящем - кроме того, что повторяли по телевизору. Ничего личного. Жена сказала: «Выключи телевизор» и положила трубку. Она набрала свою маму еще через пару дней (это когда в ответ на сопротивление ВСУ уже были нанесены ракетные удары по зданиям горадминистраций Николаева и Харькова, где погибли десятки их сотрудников – то есть когда вторжение вышло на штатный уровень жестокости). Она сделала еще одну попытку поговорить по-человечески, и в тоне тещи была уже какая-то неуверенность – однако быстро выяснилось, что это просто от того, что в магазинах стало все дорожать. И вот тогда теща выдала буквально следующее: «Так хотелось мирного неба для вас! Но они на переговоры не приехали!». Жена бросила трубку уже с омерзением. Закончилось это общение еще через неделю – она попыталась убедить свою маму посмотреть интервью или Акунина или Гарри Бардина, но не в коня оказался корм - переписка закончилась фразой тещи: «Ну что же, ясно, кто за что и за кого». После этого разговоры прекратились до лета.

 

Лето... Все летние каникулы мы всегда проводили на даче у тещи. Другие варианты никогда не рассматривались: летом мы возвращались ДОМОЙ. Наши дети выросли там. Наша речка помнит нас. Это наше начало, исток самых важных переживаний и воспоминаний – ибо за полтора месяца ТАМ мы эмоционально переживали больше, чем за остальную часть года... Мы добирались туда и в разгар пандемии ковида, весьма экзотическими путями (два раза через Белоруссию, пересекая границу по дорогам, не обозначенным ни на одной карте); мы были готовы преодолеть для этого любые трудности.

Но летом 2022 года поехать туда мы не смогли. Были споры, были отчаянные восклицания «Но как же мы можем не поехать?!» Все это разбилось о простой факт –ехать нам больше не к кому. Мы не могли бы притвориться, будто ничего не произошло, не могли бы завтракать тещиными сырниками – ну просто все это стало невозможным. У жены есть еще сестра, но с ней после февраля мы и не пытались заговаривать – это внушаемый истерический радикал, восторженная патриотка; с ней и так бывали очень неприятные, порой анекдотические моменты – но сейчас присутствие откровенного фашиста под одной крышей с нами невозможно. Есть еще соседи, у которых внуки – погодки нашим детям; добрые порядочные люди, сталинисты... Летние каникулы 2022 года мы провели в Литве – и слава богу, нам там понравилось.

 

Это наша история февраля, затянувшегося на все лето. Но мы слышали множество подобных историй от друзей и знакомых, и некоторые были еще хуже. Приведу несколько:

Света, живет с мужем и детьми в Цюрихе. В первые же дни созвонилась с братом, живущим в Калининградской области. Она и не пыталась спорить с ним по поводу войны – в первые ее недели в России возникла паника на потребительском рынке, люди пытались купить валюту и запастись чем угодно, почти сразу произошел резкий скачок цен – и она просто посоветовала ему сделать запасы продуктов и лекарств. Она совершенно не ожидала реакции: ее брат грубо ответил ей, что мол пусть делает запасы сама, это вам в Гейропе скоро каюк, а в России никакой паники нет, все идет по плану. Больше не общались.

Маша, студентка, одна из тех волонтеров, кто помогал здесь беженцам. Мама где-то в Вологодской области. Маша, скажем так, не стеснялась высказывать свое мнение о войне в соцсетях. Оказалось, что мамины односельчане ее читают. И в какой-то момент ее маму в деревенском магазине спросили: «Это твоя вот это пишет?» После утвердительного ответа отказались продавать ей продукты.

Алла, местный русскоязычный педагог, занимается с русскими детьми (типа у нее маленькая частная школа, и наши к ней когда-то ходили на занятия). Тетка непростая, несколько властная, она скорее огранизатор, чем учитель. Мы давно с ней не общались, и вдруг от знакомых узнали, что в мае Алла хотела поехать в Россию, но не поехала, так как вдрызг разругалась с родными. К нашему удивлению, она оказалась против войны. И, видимо, не стеснялась в выражениях, когда говорила по телефону со своей мамой. В результате ее мать сказала ей: «Если появишься здесь, я позвоню в полицию, чтобы тебя посадили».

 

И вот, в течение месяцев, когда мне приходилось по делу говорить с кем-то из знакомых в России, я избегал затрагивать войну; во всяком случае я избегал серьезного разговора – если только меня не спрашивали прямо. Так и получилось, что лично для меня развязка наступила только в октябре.

Это было связано с переломом в войне. Потерпев поражение в Харьковской области, в начале октября Россия поспешно объявила о присоединении всех оккупированных на тот момент территорий. Они за два дня провели там позорные клоунские референдумы – все как они любят - и объявили эти земли российскими. Поскольку Украина не собиралась останавливать контрнаступление, и продолжала постепенное продвижение к Херсону, впервые возник риск того, что война станет ядерной. Под предлогом нападения на теперь якобы российские территории, Россия могла нанести тактические ядерные удары по позициям ВСУ. Это было бы страшно – страшно больше само по себе, но еще и риском всеобщей ядерной катастрофы (и хотя этого не случилось, именно с этого момента жестокость и циничность России действительно вышла на новый, невиданный до этого уровень). И вот в тот момент нам казалось, что это очередной рубеж, когда поддержка войны, равнодушие или непонимание стали бы еще менее простительны - как будто то, что уже произошло, можно как-то простить... И жена написала своей маме. Эту короткую переписку лучше не пересказывать – привожу ее с некоторыми сокращениями.

 

- «Мама, ты мне несколько месяцев назад писала, что будут изменения к лучшему и ясность в событиях. Что ты все-таки имела в виду? Ясность наступила, изменения произошли.  Ты про эти улучшения писала? Или другие, тогда какие? Просто хочу понять.»

- «Нет, я писала про другие изменения. Никто из моего окружения и предположить не мог, что придется воевать со всем миром только потому, что Россия пришла на помощь людям, восемь лет жившим под гнетом фашистов. Если бы Россия не сделала бы первый шаг, то этот шаг сделала бы ответная сторона. Россия слишком долго проявляла терпение по всем фронтам, включая спорт, гимн, флаг и т.д. Конечно, никто не хочет войны, но все случилось так, как случилось. И ничего хорошего нас не ожидает. Это ясно. И говорить на эту тему не считаю необходимым, учитывая твою позицию и настроение. И тыкать мне не надо. Я все-таки пока остаюсь твоей мамой, или ты уже от нас всех отреклась и считаешь меня, твою сестру и иже с нами своими врагами? Это очень печально и грустно.»
- «Можно многое ответить, но не буду. Не вижу больше смысла ни возражать ни спорить. Скажу только, что у тебя был шанс остаться человеком, как осталась человеком моя свекровь и еще многие наши знакомые в России, и ты его упустила. Ты променяла свою дочь и внучек на телевизор, на ложь и трусость. Это не я от тебя отреклась, а ты. Путин замазал Россию кровью, и эта кровь на тебе тоже. И вы нам не враги. Быть врагом это привилегия, которой у вас быть не может.»
- «Я никого ни на кого не меняла. И я не представляю, как ты будешь из всего этого выпутываться. Жаль, что своих дочерей ты лишила родины. Время покажет, кто есть кто.»
- «Мои дочери увидели звериный оскал родины и справляются с этим. И у них есть дом.
Время уже все показало, надо только голову из песка вынуть.»

 

Через несколько дней теща позвонила мне. Я был почти уверен, что позвонит. Она не поняла ничего, и я ожидал, что она будет спрашивать, все ли в порядке у ее дочери с головой. Так и случилось.

На роль доброго полицейского я не подошел... Я сразу сказал, что у нас с женой голова не в порядке у обоих. Дело в том – (возможно тут я сделал картинную паузу, будто больной на приеме у доктора) – дело в том, что мы чувствуем боль других людей. Когда мы видим людей, лишенных крова, нам их жалко. Когда мы видим семьи со стариками и детьми, которые прятались от российских бомб в подвалах, выбрались из смертельной опасности, бросив все, что у них было, и ночуют на вокзале в чужой стране – нам их жалко, мы стараемся им помочь, мы спрашиваем их, что случилось – и совершенно ничего не можем с собой поделать. Мы понимаем, что у россиян так не принято; по-видимому, мы выродки.

Дальше разговор не передать – его и запомнить было не возможно. Во мне постепенно поднималась злость, и я начал нечто вроде язвительного допроса. Но не тут то было. Поймать тещу на чем-нибудь было все равно, что петляющего по лесу зайца (поэтому детали разговора, который длился не меньше часа, не запомнились почти совсем). Она как-то увертывалась от необходимости отвечать. В памяти остался только один эпизод: это когда, оправдывая военные действия, она сказала, что украинцы – это подлый и продажный народ. На это я в самом конце разговора сделал важное заявление. Я напомнил ей, что двое учителей ее внучки (причем это лучшие учителя) – украинцы. Я также поведал ей, что школа приняла около 20 детей из Киева (некоторых с мамами), чем ее внучка очень довольна, ей так веселее, и она теперь дружит с двумя из украинских девочек. И что я незамедлительно передам ей слова ее бабушки (ни разу не бывавшей на Украине) о «подлом и продажном украинском народе». И я действительно так и сделал.

 

После этого я перестал избегать темы войны в тех немногих контактах, которые у меня еще есть в России. В результате в течение одной недели в октябре случилось один за другим три разговора, которые я решил записать.

 

Разговор с одноклассником

 Он позвонил, чтобы что-то спросить про компьютерные детали – как ему заказать их в Германии.

На вопрос, как у нас, я ответил что все как обычно, дети в школе, мы не болеем. На вопрос, как у них, он ответил, что все как обычно, но сам знаешь. Ждем повестки. Сын отслужил недавно, поэтому первая категория на мобилизацию. Хотя у него морская специальность, а сейчас нужны наземные. Но все равно призвать могут.

На мой наполовину немой вопрос, что они собираются с этим делать, он ответил: «Ничего. Пойдет служить. И тогда я тоже пойду. Добровольцем.»

Я сказал, что дело это неправедное и опасное. Он как будто ждал этих слов, будто знал, что я скажу. Его тон сразу изменился. Он сказал, что не стоит продолжать разговор, чтобы не поссориться, но это было уже по инерции. Тон был таким, что я сразу понял – я не свой, а чужой.

Но я не намерен был отступать. Я захотел узнать, что он думает по поводу недавних ракетных ударов, в том числе по жилым домам в Запорожье.

К выпаду я был готов. В ответ на то, что я за границей почти перестал быть русским, и поэтому что я могу понимать в этой войне, я заявил, что сведения я получаю, читая российских военкоров (удивленный хмык) и что когда они пишут «Нет никакой паники под Балаклеей», мне ясно, что под Балаклеей паника. Тут он окончательно понял, с кем имеет дело. Он реагирует очень быстро – бывший мент.

Я сказал ему, что когда на кого-то напали и убивают, я всегда буду на стороне жертвы. Это не произвело на него никакого впечатления. Он становился все агрессивнее и грубее, повторяя на разные лады, что почти вся Европа легла под Америку. (Что Америка - это главный враг, подразумевалось без слов; при этом мой собеседник ни разу в жизни не видел живого американца или европейца, и даже никогда не был в Москве. Если бы в телевизоре рассказывали, что Европа легла под инопланетян c Нибиру, он с такой же злобой повторял бы и это. Он говорил без тени сомнения, как будто он всю жизнь только ждал, чтобы ему сказали - кто враг, и дождался, теперь время действовать.) Я пытался возразить, что не Америка сейчас бомбит Украину и убивает там людей. А вот к его ответу на это я готов не был. Он на это ответил, что фотографии убитых, видео разрушенных домов – это работа укропской пропаганды, что все это фейки, целый Голливуд сидит и ежедневно вываливает в интернет терабайты фейковых видео. При этом тон за этими словами не оставлял сомнений – врагов надо уничтожать, не раздумывая, и если нужно, то всю Украину в пыль... Я не помню всех деталей разговора, но четко запомнил ужасное ощущение – я для него стою на черной клетке. Человек, с которым я дружил в школе и долгое время общался потом, теперь за минуту определил, что я враг, и я почувствовал его ненависть.

 

Этот разговор вывел меня из равновесия. Ужасное ощущение, как будто в тебя целятся из двустволки, и за прицелом видишь прищуренный глаз человека, который определил тебя как врага и знает, что с тобой делать. Те, кто слышал подобное от близких родственников, должны были чувствовать себя еще хуже... Я походил из угла в угол и решил позвонить другому своему знакомому. Прямо сейчас. Мне казалось, что должен же хоть кто-то из них сказать: да, я в ужасе от вчерашнего обстрела Запорожья, знаю, что погибли мирные люди, это уж слишком, мы были обмануты, так больше нельзя...

 

Разговор с давним знакомым

Это совершенно другой человек – порядочный, и, по моим представлениям, совершенно не агрессивный. Он предприниматель, и по своему характеру и образу жизни должен уметь договариваться, а не воевать.  И вот, буквально через 10 минут после предыдущего разговора я позвонил этому Володе.

Оказалось, что он только что приехал из Грузии, куда ездил отдыхать на неделю, и поэтому разговор начался с того, что он видел на границе.  С дорогой им не повезло - он попал как раз на хлынувший в Грузию поток людей, бегущих от мобилизации, потерял на границе в обе стороны очень много времени и добирался и туда и обратно с большими приключениями. И я сразу понял, что мои надежды на этот разговор были совершенно напрасны. Он сам видел эти огромные толпы, стоящие в очереди перед КПП, тысячи людей на велосипедах, сотни брошенных машин - и он говорил об этих людях с презрительным осуждением, как о дезертирах; причем слова, которые он использовал, были не его собственные – он говорил пропагандистскими штампами, как будто прочитал обо всем этом в интернете. У него не было ни тени понимания, что эти люди не хотят стрелять в украинцев и не хотят быть убитыми, и что такое бегство для них – единственно верное решение. Я сказал ему только, что если бы напали на Россию, то возможно все эти люди никуда не бежали бы, а спокойно ждали бы повестки. Он немного удивился столь неожиданной мысли – ему не приходило это в голову (а точнее, как я теперь понимаю, ни в какой телепередаче о таком варианте не говорили). Но не выказал ни малейшего смущения.

Я заговорил о войне. Сказал сходу, что у меня только что был неприятный разговор с одноклассником, и мне хреново после этого разговора. Сказал про недавние ракетные обстрелы с жертвами среди гражданских. И спросил его, как можно оправдать это? Но ответ был стандартный. «Фашисты восемь лет бомбили Донбасс». Там Аллея Ангелов. На Донбассе погибли тысячи мирных людей. Не могла Россия остаться в стороне. Тупик... человек не подвергает никакому сомнению информацию, которая использовалась как предлог для ведения полномасштабной войны... и эта информация для него вполне оправдывает массированные ракетные удары по всей Украине, ковровые бомбардировки Мариуполя и сто крат большие жертвы (это если принять «бомбили Донбасс» за чистую правду). С простейшими аспектами права и с математикой у человека совсем плохо...

Тогда я попытался применить новую тактику спора. Я стал выслушивать его, в чем-то соглашался с ним, а затем выдвигал свои аргументы. Но было ощущение, что все это впустую, как игра в одни ворота - мое согласие он настороженно выслушивает, но взамен не сдвигается со своей позиции ни на шаг. Он лишь начинает сыпать очень конкретными примерами. Долго рассказывал мне семейную историю, как его дед попал в сталинские лагеря, потому что на него донёс человек, с которым он работал - якобы бандеровец. И вот теперь это бандеровщина распространилась на Украине до того, что у России нет иного выбора, кроме войны. Подобных доводов он привёл множество (и большей частью почерпнутых из интернета, а не из личного опыта), и все они были столь же детскими и неуместными во взрослом разговоре. Например, когда я заговорил про людей, убитых в Буче, его контраргумент был таким: «Вот ты русский человек. И я русский человек. Ну неужели же мы будем в мирных людей стрелять?»  (То есть это только нерусские могут убивать мирных; русские не могут по определению – значит, такого не было. А если я сомневаюсь, то пожалуй получается, что я уже и не русский больше).

Тут, ради справедливости, следует сделать важное замечание: этот Володя действительно не стал бы стрелять в мирных. Думаю, не стал бы, даже если бы ему приказали – скорее попытался бы урезонить командира (и, чувствуя это, командир вряд ли дал бы ему такой приказ). Именно поэтому я позвонил ему, а не кому-то другому.

Но разговор этот закончился моим поражением. Он продолжался очень долго, потому что был бессвязен - на следующий день мне уже трудно было его вспомнить. (Возвращаясь к нему позже, я понимаю, что просто не был искушен в том, как у людей в голове могут уживаться несовместимые, противоречащие друг другу идеи). Иногда собеседник вдруг вырывался из тупика, резко меняя тему и перескакивая с одного на другое... Но там были очень характерные высказывания, которые я запомнил. Например, в какой-то момент он вдруг заявил: «Ну вот зачем этот идиот, Зеленский, восемь лет дразнил русского медведя, норовил тыкнуть в него палкой?»  За этой, казалось бы, детской глупостью, прячется одновременно и оправдание, и причастность к великой силе: «Это не мы... русский медведь страшен в гневе... кто дразнил, тот виноват во всем сам...» И еще тон разговора вдруг поменялся, когда я допустил одну оплошность. Володя вдруг, совершенно без связи с предыдущими аргументами, выдал, что Путин провёл гениальную игру, каждый раз повышая требования к НАТО, когда не выполнялись предыдущие требования (видимо это один из пропагандистских мифов). Такая глупость заставила меня ответить резко, сформулировав в унизительной для Путина форме, что эти его бандитские понты привели лишь к расширению НАТО - теперь туда вступают Швеция и Финляндия. Оказалось, вот именно этого нельзя было делать... в ответ милейший и обычно вежливый человек разразился площадной бранью в адрес премьер-министра Финляндии (Санна Марин). Я не ожидал этого, и мне была отвратительна брань в адрес женщины... Мы ещё говорили какое-то время, оба стараясь снизить градус - но дальше вести хоть сколько-то содержательный разговор стало совсем невозможно. Наконец его кто-то позвал, и он сказал, что ему всегда приятно со мной поговорить, но сейчас ему пора идти...

 

Этот разговор не улучшил моего настроения, но он был необходим. Я наконец прошел то, что прошло большинство из нас в самом начале войны – яростный спор с давно знакомым (а то и близким человеком) и понимание, что отрезвить зачумленного нельзя.  Нет для этого никаких средств. Иллюзия, что кто-то из них вдруг очнется и закричит «Остановите войну!», исчезла.

Однако я не мог понять, как это возможно. В течение нескольких недель я вспоминал эти ужасные разговоры, часто в совершенно неподходящее время. Я мог остановиться посреди улицы и стоять, ломая голову над каким-то эпизодом, или заговаривал сам с собой. Я мучительно пытался понять механизм, первоисточник безумия, которое сделало миллионы людей глухими и слепыми. Мне приходило в голову, что, расскажи этим людям год назад, что они будут оправдывать ракетные удары по энергетической инфраструктуре Украины (и даже радоваться им) - они не поверили бы. Но понять, как все это уживается у них внутри, у меня не получалось.

Хотя наблюдения простые.  Все разговоры следуют неизменной логике: зачумлённый не может отказаться от точки зрения, навязанной ему пропагандой. Она чем-то ему страшно ценна, настолько, что пытаясь переубедить его, вы только становитесь его врагом. Это как попытаться отнять у психически больного игрушку, в которую он вцепился: сначала можно уговаривать, убеждать, потом попытаться выманить, потом отнять - и с каждой попыткой недоверие и насторожённость больного будет расти, а кончится агрессией.

Или есть другая реакция, о которой мне рассказал мой хороший знакомый в Москве (один из нескольких нормальных людей, в ком я не сомневался с самого начала). Он много раз пытался переубедить кого-то из своих коллег, но делал это без напора, терпеливо и методично разоблачая противоречия в позиции оппонента. Надо отметить, что у него было на это гораздо больше времени, чем у меня – ведь он там живет – но и терпения с людьми намного больше. В результате, после долгой неспешной беседы ему отвечали: «Слушай, ну давай закончим уже, у меня прямо голова заболела». Если бы с Володей говорил он, то добился бы именно этого.

 

Однако в этот же месяц состоялся еще один разговор, и он был неожиданным. Это была переписка в Whatsapp, и я полносью привожу ту ее часть, которая относится к делу.

 

Переписка с одноклассницей брата

Полина: «Надеюсь, на тебе лично не отражаются действия нашей страны?»
(Я удивлен. Никто из собеседников с той стороны никогда прямо не говорит о действиях России, избегая даже намека на ее ответственность.) Отвечаю:

«Не напрямую. Косвенно очень сильно.»
Полина: “Это как?”
Я: “Люди. Родственники, одноклассники. Что с ними? Озверение, до потери человеческого облика.”
Полина: “Да брось! Никто не хочет кровопролития!”
Я: “Вчера только разговаривал. Это ужас. Вроде никто не хочет, а кровь льётся рекой. «Там все фашисты, бандеровцы, их не жалко. Уничтожить, стереть с лица земли.» ”
Полина: “Наверняка есть и фашисты.”
Я: “Все?”
Полина: “Нет!!”
Я: «А в России нет фашистов?»
Полина: «Учёт не ведётся, конечно. Могу только предположить, что поменьше. А козлов - в любой стране можно найти!»
Я: «Точно. Но тогда кто дал одной стране право напасть на другую?»
Полина: «Пообещали помочь ДНР и ЛНР в обретении ими независимости, ввязались в драку, и вот к чему все пришли... Я не склонна верить официальным версиям, многое скрыто...»
Я: «Весьма верная догадка.
В любой стране есть негодяи. Но права нападать на другую страну нет ни у кого. Россия решила действовать по праву сильного. Бог судья.
Но другой ньюанс в том, что на такое использование силы всегда находится другая сила.»
Полина: «Самый главный для меня вопрос - была ли возможность избежать такого размаха военных действий? Или не начни мы сами, нас бы действительно закабалили коллективные силы Запада?»
Я: «Ты уже на голову выше большинства, просто потому что задаёшь себе этот вопрос. И потому что он для тебя главный.»
Полина: «Да, главный. И от ответа на него многое зависит. Как принять, например, то, что я живу в стране-агрессоре?»
Я: «Ну тут ответ очевиден. Надо принять правду, какой бы она ни была.»
Полина: «Мне нужна не правда. Мне нужна истина. И я боюсь, что пройдёт очень много времени, прежде чем она откроется.»
Я: «Может быть много, а может и нет. Но вся суть в том, чтобы не ждать этого, а найти ответ самой. Когда все откроется, станут вдруг доступны все архивы,  и масштабы насилия станут неоспоримы - может стать все ясно. Но это поздно.
Твой вопрос действительно главный. Подсказывать несчитово… Ты найдёшь ответ. Кто ищет, тот всегда найдёт.»
Полина: «У меня огромные пробелы в образовании, я не знаю истории, я не знаю каких-то законов устройства общества, я далека от политики как науки, поэтому мне очень тяжело. И приходится жить только по одному непреложному для меня закону - в любой, даже самой ужасной ситуации, главное - оставаться человеком.»
Я: «Это точно. Но есть ещё одна вещь - здравый смысл. Иногда он превращается в здравое недоверие. Он помогает увидеть противоречия, когда кто-то лжёт.»
Полина: «Да. И я вижу много противоречий.»
Я: «Желаю тебе не остаться к этому равнодушной.»
Полина: «К этому невозможно оставаться равнодушным.»

В этом диалоге сразу бросаются в глаза две вещи – потому что они начисто отсутствовали в других подобных разговорах:

- «Как принять, например, то, что я живу в стране-агрессоре?»  Эта фраза потом повторялась у меня в голове, как эхо. То есть существует какой-то барьер, который не дает людям принять правду – даже тем, кто догадывается о ней. Эта хоть осмеливается задуматься – а для большинства он непреодолим...

- «У меня огромные пробелы в образовании...» - а вот это уже совсем не похоже на большинство. Все зачумленные любят назидательно повторять, что украинцы забыли историю, при этом пребывая в уверенности, что сами-то они ее знают (а копнешь чуть глубже, и видишь дикое невежество чеховского печенега).

Этот диалог потом продолжился - Полина прислала мне три своих самых важных вопроса, на которые я постарался, как мог, ответить. В качестве ответа на один из них я переслал ей записи о беженцах. По ее реакции на них было видно, что они произвели на нее сильное впечатление; возможно, она нашла подтверждение своих подозрений – потому что она попросила разрешения показать их мужу и еще кому-то...

 

Разрыв связи - окончание